Закрома ностальгии

[Kontuzia]

Для пущей сохранности и гарантии, что твАрьчество сие переживёт технические катаклизмы, выкладываю несколько очень старых зарисовок.
Местами там ересь. Но я так старалась, когда сие писала, и искренне верила, что оно аутентично.

Спутники

Как сказал бы незабвенный турецкий контрабандист, «земля суха аки пески аравийские и покрылась трещинами, сравнимыми уродством своим с лицом самой старой и вредной жены в гареме».
Конечно, поля к июню заколосились, радуя глаз хоть и слегка запылённой, но яркой зеленью. Однако ж время шло, а побеги блёкли – солнце выжигало их нещадно, гнуло к земле тяжестью собственных несозревших колосьев и прорезало трещины в земле. Дорожные ухабы окаменели, словно кирпичи в печи, воздух мутнел, как через воду смотришь, смазывая всё впереди аки шибко криворукий художник широкими рукавами. Позёмка вилась вихрями с полей и большака, вдруг раз в мгновение хлёстким ударом, словно плетью, кидаясь в глаза жгучей до слёз пылью и острыми иголками песка в лицо, заставляя отчаянно жмуриться.
Прокатившись с торжествующим воем по полю, подняв дыбом волосы, сдув лёгкую поклажу и погоняв за ней человека, ветер пропадал узелков так на сто, однако ж всё равно был отвратительно тёпл и неизменно нёс с собой запахи с близкого луга, где паслись коровы, и дыма из близлежащего села, от коих в палящую, изводящую, словно солнце спускает луч и упрямо бьёт тебя по голове этой горячей орясиной, жару было совершенно тошно. Зной нежно обволакивал, и его объятия были подобны добротному, тёплому тулупу из овечьей шерсти, да ещё с капюшоном, отлично сшитому по фигуре и одетому в сию самую жару - люди обливались не седьмым, а семьдесят седьмым потом, одёжа, кажется, намертво прилипла к телу, вызывая желание любыми способами избавиться от её пут.
Воздух не шёл в лёгкие, не лез даже в горло, словно ты пытался вдохнуть густой мясной суп, да ещё и горячий. Ртом хватать тоже не получалось, да и заканчивалась подобная попытка широким зевком, едва ли не до вывиха челюсти – мысли в голове сварились, любое движение затруднял, казалось, потвердевший воздух, а открывавшийся глазам вид – полудохлое поле, солнце, разросшееся на пол неба без единого облачка, макушка Кусачей со скорбно опущенными ушками и такие же сваренные наёмники, торгаши и пристроившиеся путники, храпящие и сонно качающиеся в сёдлах и на телегах – вызывал содержимое желудка на встречу с ясным солнышком.
Рассудив, что единственные разбойники, кои на них нападут, скорее всего потребуют воды и чтобы их взяли с собой и увели из этого страшного места, наёмник по прозвищу Змей с видимым удовольствием расстегнул четыре ремешка наручей и, сбросив их, наручи, а не ремешки, в сумку так, чтоб не провалились глубоко, закатал рукава чуги. Он бы и её снял, и кольчугу, но колющее пониже спины чувство, что сейчас случиться какая-нибудь пакость, его не оставляло – последние годы оно никогда не подводило.
Нет, судя по пару, поднимающемуся с земли мутью, дождь будет. Но ветер, в очередной раз дёрнувший гривы и волосы путников, не пригнал пока ни одного облачка.
В подводу его никто не приглашал, сам он предлагал расплатиться тем, что лучше всего умеет, но «жупан голова» послал его… к наёмникам, ибо платит чётко установленную цену на всех. Атаман делиться не захотел, но вроде оказался непротив общества ещё одного воина.
Наёмник уже не раз проезжал Фокшани и знал, что к полудню они обязательно станут на берегу притока Сирета, а после того до следующей реки чуть ли не целое поприще.
Впереди начинала темнеть полоска леса. Так, намекать, что оный есть – из-за поднявшегося марева толком не было ничего видно, да и напрягаться не хотелось. Воздух был почти осязаем, казалось, что его можно сбить, как подушку, и поудобней устроиться на сон.
А ещё впереди что-то двигалось. Маленькое, чёрненькое, типа воза. Оно раскачивалось на каждой окаменевшей от непрерывной жарыни колдобине, угрожая завалиться набок.
- Эй, Рызван, посмотри, - наконец-то кто-то из охраны обоза сподобился обратить внимание на ползущее впереди пятнышко. – Чё там такое?
Рызван, молоденький, юркий паренёк, приподнялся на стременах, прищурившись настолько, что глаза почти закрылись.
- Телега. Ещё человека два, кажись, по бокам.
- Интересно: для одной телеги аж два охранника, - зевнул по пояс голый мужик с «бусами» загоревшей шеи и «браслетами» по локоть коричневых рук.
- Мож, вамеш? – послышалось из-за ближайшего воза.
- Дык они ж охраны берут десяток, - крикнул кто-то.
- Да какая на хрен разница, кто там едет?
- А вдруг разбойники?
- Ага, от нас убегают.
На сей весёлой мысли оживление в подводе закончилось, и все снова впали в полуденный сон – поле тянууууулось, шиииииирилось, солнце расползалось и всё также упрямо стучало по маковкам обжигающими лучами, хотя колеблющаяся в воздушной мути полоска леска внушала надежду на отдых.
Пятнышко, правильно опознанное всё-таки как воз, поджидало их на опушке – исхоженное многими подводами и обозами, местечко было тщательно вытоптано, яворово-березовый лесок, щетинившийся лещиной и оттенённый парой-тройкой ёлочек, отодвинут, а новых путников всегда ждали старые и свежие кострища. Вётлы и ивы, чудно изогнувшись во все стороны, выросши из одного корня тремя-четырьмя толстенными стволами, нависали над рябой водой, мутноватой у берега и чёрной от илистого дна. Наверное, прыгать с них зело хорошо – с гиканьем, криком и большим плюхом. Но как же лениво вставать…
Лошадка настойчиво фыркнула развалившемуся на земле Змею в ухо.
- Сейчас, - махнул он рукой по пустому месту, ибо Кусачая успела поднять морду.
Наёмник положил на землю обвисшие печалью нищего путника чересседельные сумки, снял (уронил) седло и едва успел отлепить от взмокшей лошадиной спины пошедшую по краям бахромой тёмную (некогда ещё и зелёную, даже с вышивкой по краю – он скорее вспомнил, чем разглядел, что там вился гранатовый узор) попону, как лошадка с разбегу с самым наиблаженнейшим видом рассекла грудью водную рябь, подняв тучу ила.
- Ну что смотришь? – вздохнул Змей. Если бы в обозе был кто достаточно знакомый, можно было бы рискнуть отойти от своего скарба – полупустые сумки жалко не было, обидно было бы за стрелы и лук.
Впору было на опушке этой ставить корчму, ну или кабак на крайний случай – окупится наверняка.
Большак, пройдя лёгкую кисейную сень леска, снова выходил на жаровню полей, но думать об этом, блаженно развалившись на прохладной траве, буйной, высокой и росистой от близости реки, совершенно не хотелось.
Подвода не собиралась стоять долго, чтобы потом не торчать всю холодную степную ночь у ворот пограничной крепости, так что всего и было беготни, что костёр развести, набрать воды и усесться ждать, а шуму от котелка да мата.
Подозрительный воз стал справа, у ветлового «цветка», загородив своих хозяев от подводы – говорили они тихо, ежели говорили вообще, но судя по мелькавшим в просветах меж колёсами ногам в турецких сапогах (носок острый, каблука читай что нет, подошва тонкая, стянуты шнуровкой поверху, где-то посередине голени), их было даже четверо – наверное, один сидел в возу. Значит, что-то ценное. Но очень тайное, иначе б охрана была посильней.
Лошадь они не выпрягали – та с заметной завистью косилась на отпущенных на вольный выпас собратьев и сестёр.
…Конечно, сумки были не пустые, но с такой поклажей вообще в монастырь обычно идут. Всей снеди осталось хлеб, каша и овёс. Мокрая, пахнущая тиной Кусачая тоже сунула морду в сумку.
- Хэй, - убрал в сторону мешок Змей. Лошадь фыркнула и недоумённо воззрилась на хозяина. – Имей терпение, сейчас накормлю. А ночевать, может, на конюшне уже будешь.
Кусачая выдохнула, мол, наверное, быть может – знаю я.
А подводской охране глубоко плевать было, что за воз стоит и зачем. Не разбойники – и ладно.
- Ееееее!
Рызван с разбегу бухнулся в воду…
Плюх!
- Гагагагагага!
Парень, скривившись, потёр отбитую задницу и пошёл на берег под ржанье спутников, разгребая коленями воду, ибо выше их она просто не доставала.
- М-мать! – и провалился в ил у берега, уйдя под воду по бёдра.
- Ты чай, первый раз здесь идёшь, - заметил купец, глава обоза, смахивая тряпкой горячий дым из-под котелка в сторону реки. – Сие ж брод.
- А то б стал кто тут стоять, коли б глубина была, - хекнул один из примазавшихся путников, крупный, обильно бородатый мужчина, пристраиваясь рядом с купцом. – Хотя вот знаю я, что есть брод иногдашний.
- Эт как? – удивился мужик с «бусами».
- А ну вот так, - вздохнул бородач, устраиваясь поудобней, и хлопнул в ладоши, привлекая внимание. – Есть близ Биказа дорога, уходить она от большака как стёжка непримётная налево, стал быть, идёт лесами всё, на холмы забирается, под горами проходит…
У каждого свои способы пропитания в дороге: кто-то берёт с собой, что можно (ага, со Змеем один раз расплатились пивом: мало того, что сусло само по себе неплохо забродило, так он про него ещё и забыл – когда бутыль откупорил, там уже было такое ядрёное пойло, что вставляло от одного запашка), кто-то надеется перебиться тем, что поймает или купит в пути, а кто-то вот так вот заговаривает байками свою долю от чужого пайка.
Впрочем, почему бы не воспользоваться?
Наёмник поднялся, отряхнувшись по пути, тихо подошёл к внимающим бредням (конечно, кроме основной дороги через Биказ, горы Чахлэу можно пересечь десятками путей, три из коих он даже знал, но то исчезающего, то появляющегося брода быть не может, если только в жару, ну так в неё все реки мелеют) чавкающего бородача, уселся рядом с Рызваном, убедился, что пока он незримая тень, и внаглую примазался к «трапезе» - а что, никто ведь не запрещал…
- И вот стоим мы, значица, на бережку, смотрим, с какого ж бодуна-то тута брод будет, и вдруг видим – Матерь Божия! – вода-то мелеет, дно поднимается, каменное, и блестит на солнышке-то…
Воровать, конечно, плохо, более того, смертный грех. Но ведь та же Библия порицает отказ помочь такому же человеку, как ты, а то, что купец его послал, никак иначе расценивать нельзя, ибо просил работы исключительно из нужды…
Змей также тихо отошёл, не дожидаясь конца байки – мало ли. Да и Кусачая успела схрупать свой овёс и внимательно всматривалась и принюхивалась на соседей по стоянке.
- Ну что? – погладил он шее возбуждённо-заинтересованную кобылу. Та повернула голову и фыркнула – мол, сам не чуешь, что ли?
От тихого сопровождения неприметного воза не долетало ни звука, но они там явно копошились.
А запах был, пряный, островато-сладковатый от барбариса, ненавязчивый и мягкий.
Вряд ли можно спутать с чорбой.
Вообще с чем-нибудь местным.
- Снимаемся, - объявил купец, пристраиваясь на козлах своего воза.
Возницы забрались, подхватили поводья и подвода грузно покатилась, скрипя, грохая, стуча, словно одно большое неуклюжее чудовище, и, нещадно плюхая и рассекая воду, пустилась вброд, в обход ила, с полого берега – там вода едва доходила до середины колёс. М-да, жара…
Охрана пустилась следом, кто-то верхами, кто-то ещё плескался напоследок. Подвода вся вышла из спасительной тени на середину реки, где вода вообще ушла аки в давешней байке, более всего глубиной достойная звания проточной лужи. Гребешки течения серебрились на солнце, слепя глаза, мель желтела промытым вязким песочком – солнце, завидев давешних знакомых, потерев лучи, принялось с радостью палить им макушки. От воды поднималась терпко пахнущая водорослями и тиной прохлада. Даже уходить не хотелось.
Кусачая проводила взглядом огромную сине-жёлтую стрекозу, едва не мокнув хозяина сапогами в воду – вот женщина она и есть, баба или кобыла, всегда на яркое ведётся…
- Слышь, хлопец, а ты-то куды чешешь? – зычно спросил бородач, поровнявшись со Змеем.
- А что тебе за дело?
- Да я смотрю, ты хват, - подмигнул бородатый побаечник. Ага, значит, рассказывал, но видел. – Мне такие ребята нужны.
Всё правильно. Наёмник и разбойник – частенько одно и то же. Особливо зимой, когда подводы не ходят, а кушать хочется. А кое-кто и летом не задумывается – ведь всё ж поди проще, чем крыши починять, туда-сюда охранником носиться, лесорубом наниматься…
Мужик явно убегал от молдавских дружинников, ибо всё, что осталось в нём разбойничьего, ограничивалось наглой рожей и могучим телосложением. А так ни дать ни взять – пошёл селянин жизни лёгкой искать али к родне собрался.
- А мне – нет, - спокойно ответил наёмник.
- Ну как хочешь, - пожал плечами бородач. – Змей, - кинул он и, прибавив ходу, вспрыгнул в воз – тот как раз въезжал на берег, и Змей честно ждал, что тот перевернётся от такой резко свалившейся ноши. Ан нет, только жалобно вскрипнул.
Да, мысль была дурацкая. Просто своим именем называться не хотелось, чужое брать не положено – думал, лёгкая переделка прозвища подойдёт да потом забудется. А вот и шиш – «Змей» накрепко прилепился, теперь иначе как по-другому наёмника никто не называл.
Кусачая, прохлюпав у берега слегка поднявшейся водой – аж до стремян достала – и поцокав по обнажившимся камням, выбралась на сушу. Наёмник обернулся – подозрительный воз встал у берега, как будто огляделся, и тоже спустился в воду. Фигура на козлах была некрупная, но явно мужская, завёрнутая в епанчу, чей капюшон подозрительно топорщился, словно у человека голова была немного крупней положенного.
Змей стёк с седла и присел, проведя Кусачей по ноге – типа стой тихо, у нас как будто проблемы. Подвода уходила, но догадку свою очень хотелось проверить. Он на всякий случай застегнул на руках наручи, якобы проверил подпругу – воз не попятился (тоже торопятся), продолжал тащиться по мели. Наёмник уже мог разглядеть потёки на нестиранной бежевой ткани, укрывавшей воз.
Лошадь с шуршанием и шелестом разводила ногами воду, колёса хлюпали, воз качало, когда они поочерёдно то одной, то другой стороной уходили в песок.
У возницы были смуглые руки. Конечно, бледных тут вообще не водилось (за маленьким исключением), но такого загара не бывает. С такой кожей надо родиться.
Стоять не имело смысла – Змей вспрыгнул в седло, и Кусачая медленно побрела по большаку.
Возница если и хотел ни с кем не пересекаться, то стоять-то точно не хотел, потому волей-неволей нагнал всадника…
- Как там поживают твои коты? – по-турецки спросил наёмник, не сдержав ухмылки.
- Все перемёрли, - машинально ответил возница и тут же прикусил язык, перейдя на совершенно жуткий молдавский, который искренне считал великолепным. – Ты кито такой, э? Чэго надо?
- Что ж ты, уважаемый, всё никак себе приказчика не найдёшь?
Возница поднял взгляд, махнув кинувшимся было охранникам отбой.
- Вай мэ, какая встреча, - приподнял полог капюшона контрабандист. – А сказывали, тебе, благородный воин, головушку снесли, - ослепительно, особливо на фоне смуглого лицо и черной бородки, улыбнулся.
- А скажешь кому, без своей останешься.
- Без кого?
- Без головы, друг мой, понятливостью своей сравнимый с лешим. Что ж ты свою страну грабишь, да ещё в крайне великий завоевательный поход?
- Жить всегда надо, даже в великий поход.

О настоящем святом

Старец стоял у опушки леса, высокая, немятая сапогами трава ластилась к полам тёмной рясы.
Шумели деревья с холма, шелестели клёны и бук. Плыли облака, медленно, лениво, словно засыпали на ходу – плыли, едва не цепляя верхушки сине-зелёных гор вдали.
Небо тускнело. Ветер толкал облака, шелестя листьями и иголками.
Старец опирался на посох и наблюдал, а за его спиной поскуливал, положив широколобую голову на плетень, большой, похожий на волка пёс.
Дорогой, что лентой с девичьей косы вилась меж холмов, спускаясь во степь, ехали двое путников. Позёмкой за ними колыхалась поднятая лошадиными копытами дорожная пыль. Там, внизу, куда им лежал путь, уже опустели поля, печалью зимней накрылись, рыжие, чёрные, пустые, мышами да птицами покинутые, ровно опосля битв недавних. Люд же живился да радовался, на ярмарки сбирался, песни пел, ибо у не имеющих виноградников дни свободны да страда позади.
Старец видел. Глаза его за годы службы у книг, при свечах, портились, но хранила память поля полные, поля убранные, дом протопленный, печь жаркую, песни звонкие, весёлые да тянучие. От имени мирского отрёкся, да не от памяти. Портился взгляд, туманился, а другие картины, прежние да будущие, ещё яснее виделись.
Сощурил начавшие тускнеть карие глаза старец, сдвинул кустистые брови – удалялись от обители его скромной путники. Видел их обоих, да только одному сказал.
- В добрый путь, в добрый, - прошептал, кивнув, старец. – Далеко вам до ваших свершений.
По-старчески медленно и осторожно, словно боясь расплескать мудрость прожитых лет, развернулся и ушёл в лес по едва заметной тропке старец. А как только фигура его скрылась в тени буковины, трава, словно по мановению, вновь поднялась с земли ветру на волю, в такт деревьям колыхаясь.
Тускнело небо. Лениво ползли облака.
Наступала осень.

Зима в стольном граде

- Кажется, я слишком много пропустил.
- Ты даже не представляешь, сколько.
- Не понимаю…
- Да, и ещё зовёшься боярином – свою истинную сущность надо знать…
«Медвежья пасть» оправдывала своё название – складывалось ощущение, что в корчму набилась половина Тырговиште, и, естественно, было не продохнуть. Чадили факелы на стенах, гомонили люди, пристраивавшиеся как угодно, хоть прям на полу посередь прохода. В лютую вьюгу, разбушевавшуюся ввечеру, когда народ только заползал в корчму, никому не хотелось выходить из протопленного, душного и забитого битком зала. Иногда слышался глухой перестук запретных ещё со времён Мирчи Старого костей. Кто-то терзал флуер под грустный напев о трудной жизни при тёще, в другом конце наигрывали развязную песенку на расстроенной лютне – скорее всего, её заказали наёмники, прибывшие с купцами. Торгаши застряли в городе, пока не прекратится снег – в этакую бурю, захватившую Тырговиште с окрестностями, дальше своего носа не видно, не то что дорогу, а уж кому в Брашов, так вообще неизвестно – горы в такие снежные зимы горазды и часты на обвалы.
Мороз рисовал узоры на стекле. Песенку о чудных прелестях панны Анны подхватила почти вся корчма, отстукивая от столов незамысловатый ритм, даже грустный флуер начал подстраиваться. Довольный певец заголосил ещё громче и нещадно дёрнул струны без того на ладан дышащей лютни.
- Даже я лучше играю. Так вот, дело было сразу после Лукии…
…Средь бурана наметился небольшой прогал – с утреца он послабел, к полудню лишь редкие хлопья садились. Люди решились высунуть носы за ворота, детвора давно носилась по сугробам, городская стража с угрюмыми лицами разгребала рыночную площадь, чтобы с утра взяться за лопаты снова.
В «Медвежьей пасти» у окна на скамье сидел чей-то слуга. Такого сразу видно – рожа самая что ни на есть мужицкая, одёжка хорошая, но заношенная, а сидит аки благородный жупан, в сторону посадских и носом не ведёт: мол, не знались никогда, и не собираюсь. А корчма только-только начинала забиваться народом: все трезвые как на грех, о редких в такую пору делах болтают – вон купцы да мастеровые неполученную прибыль делят. Наёмничье племя отсюда вообще не вылезает.
Слуга сидел долго, пока Войку по прозвищу Вышибала, корчмарь, совершенно случайно прихватив с собой недомытый медный поднос, не подошёл и не сказал, что за просто так греться не пущает. Мужик просветлел и приказал самогончику. Когда девица принесла кружку, на скамейке рядом со слугой уже пристроился один из наёмников, явившихся с купцом из Брэилы – стоило ей подойти, как без того тихий разговор замолк, а явно похмельный наёмник с трофейным турецким клычем, просто запихнутым за пояс, бесцеремонно схватил кружку – надо было видеть исполненное горем лицо слуги, он с таким, наверное, даже мать родную не хоронил.
Мужики долго что-то обсуждали, при этом слуга, честно пытавшийся выглядеть знатоком наёма, чаще смотрел недоумённо и скорее лепетал, чем говорил. В итоге, когда Войку протёр последнюю кружку, вконец раздосадованный мужик безо всякого прикрытия вручил наёмнику увесистый мешочек явно металлической твёрдости и угрюмым тараном направился к двери. С соседнего стола присвистнули, наёмник с клычем показал своим сотоварищам два пальца и скрылся от ругани и кинжала, врезавшегося в скамью…
- Вышибала донёс на них? А слугу не узнал?
- Естественно узнал – у него же отнюдь не по полсотни людей каждый день бывает.
- Понял, ты хозяин, я дурак.
- Не ёрничай, а то другое место твоему языку найду, отдельно от тебя. А Вышибала не может, оно и понятно – народ отбить можно. О чём бы не договаривались в корчме, за выпивку и еду исправно платят. Значит так, ввечеру сменилась стража на воротах замка и в тронном. Один из уходящей смены видел кого-то вблизи стен, шуганул стрелой. Десятник его ещё обругал за перевод стрел на всякую шушару, напугал страшенной господаревой карой, то бишь, колом в задницу. Паренёк молодой, испугался – только когда выспрашивать начали, рассказал.
- И что с ним?
- Ну разумеется, на кол – вот только землю кирками выдолбить да скрепя сердце с лишним деревцем расстаться.
- …
- Тогда не задавай идиотских вопросов. Так вот…
…Около полуночи уже не горело ни огонька что в посаде, что за стеной. Стража сидела по караулкам. В той смене, что в замке, был Янку, один из разорившихся бояр.
Грелись они у камина, байки травили. Был там один хохмач, Василе, рассказывал притчи с бородой, как у монаха-отшельника, но с таким представлением, что вся караулка каталась. Вот как отсмеялись, Янку этот, слёзы утирая, говорит: «Говорили, что можно смеяться до усрачки, но не подозревал, что взаправду, так что я пошёл». Засветил фонарь и вышел. Минут через пятнадцать возвратился довольный, говорит: «Есть в жизни счастье». Мужики посмеялись и отправились в обход, оставив двоих в караулке.
А тем временем наёмник с клычем таки пробрался в замок. Видать, опыт у него был – двигался он практически в темноте, по стенам, но в верном направлении.
Пересёк тронный зал в тени боковых колонн – стража резалась в карты, ни стыда ни совести – осторожно толкнул дверь и вошёл на лестницу, винтовую, ведшую в банную. В комнате тьма стояла кромешная, факел горел один только, посередь стены, на всякий случай, а наёмник даже не споткнулся, без единого шума прошёл к лестнице и поднялся в господарские покои. Уж там-то света не было совсем – он даже стол не задел, ни тома с полки не уронил, гобеленом не прошуршал. Дверь в спальню открыл резко, но несильно – сколько достаточно, чтоб проскользнуть внутрь.
Саблю он оставил на постоялом дворе, взяв с собой кинжал и два стилета. Чтоб ещё больше облегчить проникновение и не привлекать лишнего внимания, пожертвовал в такой лютый мороз епанчой, а поношенную доху сбросил в кухне, через которую пролез.
Словом, настоящего профессионала подвела только слишком чутко спящая цель.
Наёмник подкрался к спящему, отвёл руку для удара – мужчина повернулся во сне, лицом к нему – убийца мысленно выругался, перехватил нож и ударил…
- …Надо было видеть лицо этого наёмника в то мгновение.
- Надо было видеть лица стражи после него.
…Вскоре проснулся весь замок.
Прошла весть, что попытались обокрасть кухню – туда сбежались поварята с кухарем во главе и нашли висящей на вертеле драную доху из шерсти настолько засаленной, что непонятно, кто ею когда-то оброс.
Пахарничие по той же причине побежали в погреба, хотя скорее они надеялись стянуть что-нибудь попутно, пока открыто, а потом свалить на вора – каково было их разочарование, когда стало ясно, в чём дело.
Смена, стоявшая на карауле в тронном зале, «попалась» первой. С лестницы, башкой распахнув дверь, вылетел неудавшийся убийца, за ним собственной персоной господарь, судя по его скорости, явно спавший прямо в кафтане, штанах и сапогах. Стан, постельничий, успевший поверх рубахи только кожух натянуть и похожий оттого на типичнейшего посадского жителя, прибежал одновременно со стражниками.
- Этого – в темницу и под охрану, - на удивление спокойно приказал господарь. – Стражу, - общий вздох, кто-то сглотнул. – Четверых караульных на главный зал. Вас, - мужчины инстинктивно подтянулись. – На их место. С поста – ни шагу, - он внимательно посмотрел на Янку, у того аж дыхание перехватило.
- И не рискнул?
- Янку-то? Не сколько надеялся, что я не прознаю, сколько духу не хватило самому рискнуть на благо боярства.
- А заказал кто, так и неизвестно?
- Будет ещё одна попытка, я уверен. А кому господарь мог насолить всего за полгода, примерно представляю. Не будем же, в конце концов, корчмаря по всем домам боярским таскать – он и меня-то не узнает небось, коль не скажут.
За окном стояла ночная тишина. Вьюга успокоилась, разошлись тучи, явив бескрайнее, широченное небо с искрящимися звёздами. Снег, перемигивавшийся с ними, казался волшебной мягкой периной, накрывшей город.
Мороз рисовал узоры на стекле. Певец упился настолько, что промахивался мимо струн, заставляя лютню предсмертно взбрынькивать. Флуер пытался вернуться к грустной песни про тёщу, вместо неё играя нечто пьяно-танцевальное, хорошо сочетавшее с «бриньками» лютни. Особо упившихся, немилосердно бранясь, вытаскивал на улицу вышибала. От вдарившего мороза те мгновенно трезвели и заползали обратно в корчму.
- Меня сейчас один вопрос мучит.
- М?
- Как ты обратно в замок проберёшься? – шёпотом.
- Тайна сия велика есть.
**************************************
В январе никто не надеялся, что морозы спадут, но вот бурана, стеной стоявшего неделю, явно не ждали. У Дана Пекаря с южных ворот снесло крышу пекарни, трансильванское подворье полдня откапывало обозы, сетуя на окончательно испорченные телеги.
Белая перина серебрилась до слепоты, куда ни глянь – Тырговиште утоп в снегах, отгородившись ими от всего мира. Ни слуху ни духу не было из Брэилы и приграничных крепостей, гонец, умчавшийся за день до бури, пропал, скорее всего, под обвалом или в горной расщелине, уведенный с дороги снежными вынтоасе.
Михня Старожил обитал бобылём, на отшибе – с тракта, ежели идти с Брашова, его домишка как раз первый стоял. Крытый дёрном, в три комнатёнки, летом пораставший васильками, зимой он напоминал норку, откуда хозяин выбирался только проведать корову да сходить в город по какой-нибудь надобности. Божьим старцем Михня не был и не прикидывался, также пил и гулял, как остальные, хозяйством небольшим занимался, из которого только молоко на рынок возил, да и то покупали его только знакомые. Сказывали, что Старожил ходил на Никополь, правда, ещё говорили, что он один из отпрысков Мирчи Старого. Михня не обращал на это ровным счётом никакого внимания, жил себе да доживал.
Ввечеру старик запер дверь и ставни, задул лучину и улёгся спать.
Тепло печи ещё не выветрилось. С закравшейся в дом тенью послышались обыкновенные скрипы и шорохи: там мышка пробежит – кот, с урчанием устроившийся в ногах хозяина, уже старый, как бы его самого не съели – тут крыша вздохнёт под снегом…
…Во сне был дальний треск, шум. Взревела корова, опять треск...
И тут старик понял, что не спит. Судорожно скинув одеяло вместе с котом, он напялил тулуп, влез в башмаки, схватил в сенях дубину и выбежал во двор.
Да так и застыл.
Возле коровника, словно каменное изваяние, подняв одну лапу, стоял волк. Огромный, матёрый. Кровь капала с морды в снег, он тоже выбежал на шум. Волк взглянул на человека, на его дубину, перевёл взгляд на дорогу, словно высматривая на ней кого-то, и, пренебрежительно повернувшись к человеку спиной, растворился в темноте.
У Михни душа в пятки ушла, от страха только поджилки тряслись, а ни рукой ни ногой двинуть не может – зверюга ему показался размером с самую корову. На негнущихся ногах, выронив по пути дубину и постоянно оглядываясь, Старожил дополз до выхоложенной избушки, да так дверь захлопнул, что снег с крыши сполз.

По оба конца рыночной площади стояли две корчмы, «Медвежья пасть» и «Шустрый хорёк», перебивавшие друг у друга посетителей. Первая славилась ядрёным самогоном, вторая, заметно уступавшая ей по размерам, - милосердными расценками.
«Хорька» избрали своим символом и местом сходок тырговиштские воришки, карманники и прочий люд из сей славной «гильдии». Вести о всех тёмных делишках можно было узнать здесь, сюда стекались для их проворачивания и осуждали за нарушение правил, коих было хоть и немного, но, к чести ворья, ежели таковая имеется, соблюдались они неукоснительно. Корчмарь Пирву Дихорул, вложивший в своё детище всю жизнь и деньги, радовался любым посетителям, впрочем, среди них были и обычные люди, которых жаба душила платить за цуйку в «Медвежьей пасти» на две сребрушки больше.
Прикинуться своим в «Шустром хорьке» было сложно, если не сказать – невозможно, ибо главари шаек прекрасно знали своих ребят, а всех подслушивающих выбрасывали за порог немедленно – стражники уже опробовали это на себе. Донос был одним из смертных грехов в своде неписаных правил. Пирву Дихорул, сухонький, полностью оправдывающий своё прозвище старик, не желал терять жизнь и посетителей. Именно в таком порядке.
«Шустрый хорёк», в отличие соседки, была деревянной, потому корчмарь, трогательно её обожавший, весьма осторожно относился к факелам, ставя помельче и разжигая потусклее, так что маленький зальчик всегда тонул в полумраке. Свисавшая с балок «закусь» в таком свете напоминала змей, пытавшихся стащить что-нибудь из тарелок посетителей. Здесь любили погомонить, подпеть лютнисту и честно попытаться плясать. Последнее, как правило, заканчивалось обширной дракой между теми, кто плясал, и чьи столы сбили. Здесь открыто играли в кости и карты, травили похабные байки и пели не уступающие им песни про боярский совет и господаря.
Вот только лютнист Вергил, чьё настоящее имя никто в граде не знал, был один на обе корчмы – за него Пирву и Войку Вышибала, хозяин «Медвежьей пасти», торговались страшно. А ему и хорошо – то Вышибала бутылку выставит, то Дихорул накормит, редко когда деньги брал: одёжу подлатать, струны заменить иль чего ещё по мелочи. Пару раз его переманивали в корчму «Под крылом дракона» у северных ворот, куда любили сиживать купцы с трансильванского подворья, но Вергил, возвращаясь оттуда, получил по морде своей же лютней и теперь наотрез отказывался идти без ночёвки в другие части города.
За день до Богоявления, несмотря на постный день, в «Хорьке» было много народу, и возможно потому, что Пирву таки переманил на этот вечер соблазнившегося рыбой в супе Вергила, дня три назад, ещё в «Пасти», хваставшимся, что написал новую песню, но «у Войку низ-зашо её петь не будет» - народ смекнул, перекрестился, поставил свечки за будущий грех и собрался в корчме. Вышибала только скрипел зубами.
Вергил, мужчина не то чтобы крепкий, и не дохлый, с редеющими и седеющими на висках тёмными волосами, в общем-то, приятной наружности, устроился в «Хорьке» как обычно, на стойке, положив рядом тулупчик, и на пробу тронул струны видавшей виды лютни.
- К тебе никто не приходил?
- А должны были?
Стол был недалеко от стойки – особо почётное место, «для воровского совета», как шутили участники оного.
Огромный мужик со шрамом, аккуратно разрезавшим бровь и терявшимся в густых грязных волосах, положил шапку на стол. Только он хотел расспросить собеседника, как подошла разносчица, не девица, баба, приятная глазу, поставила кувшин с пивом и кружки. Второй явно был помоложе, без шрамов и прочего, обычный городской парень – словом, вор.
- Моя жёнушка краса
Коль юбку поднимает.
Да не коси моя коса,
Хороша чужая…
- К моему меняле подходили мужики, явно не лесные, спрашивали цену за арбалет. Он сказал. Они спросили тогда, сколько стоит человек с арбалетом – меняла испугался и убежал. Помнишь, по осени людей Стенолаза на колья пересажали? Вот и он вспомнил, - вор наполнил кружки.
- Явно не отсюда, - мужик кивнул в зал. – Иначе б знали, к кому обращаться, - щербато ухмыльнулся разбойник.
- …Говорю «волк», значит, волк. Или я сам собственную корову задрал?! – Михня стукнул кружкой по стойке так, что певец подскочил. Корчмарь подлил Старожилу, надеясь на продолжение.
- Могёт, сдать их, а? - с сожалением отозвался вор, теребя кружку ловкими пальцами.
- Донос, Игла, - процедил разбойник, сверкнув глазами. – Хозяина выдавать нельзя. Единственно – вообще не выполнять. Прав твой меняла, что удрал. Сами как-нибудь разберутся, наши дела проще и ниже, хотя обчистить боярина – святое дело.
- Святое, - воры стукнулись кружками. – Вот только за стену пролезть – и готово, - пошутил вор. Из-за стены надо было ещё выбраться. – Эй, Вергил, не молчи!
- Двух господарей пережили, и этого переживём, - искренне понадеялся разбойник.
- …Пока спэтар на войне,
Парасцива вся в цене.
Казначею двадцать лет –
«Его выбрать али нет?»…, - незамысловатый мотив настукивала вся корчма, слышался смех и запальчивое «Ещё!».
- …Огромный, - вещал захмелевший Михня Старожил. – Глаза…
- Зеленущие, размером с ту кружку, что ты выдул у Вышибалы два дня тому назад, - заметил темноволосый парень с хитрым взглядом и сеточкой усов над губой, стоявший рядом. – Я смотрю, рассказ пока не оброс твоими героическими подвигами.
- Не врал и не вру, - буркнул старик.
- Ну так… не тебе ж одному эту байку рассказывать, - ухмыльнулся парень. – Вон, Вергилу расскажи – сочинит что-нибудь.
- От него дождёшься – только и умеет, что всякое непотребство петь, - разносчица была красивой бабой, но Вергил, на свою беду, от неё отшутился тем, что ищет «прекрасную деву с волосами из золота».
- А ты иди-иди, люди ждут, - шикнул Пирву. – Так что там дальше было?
- А ничего. Посмотрел на дорогу – ик! – глянул на меня, мол, «нужен ты мне, мужик, как корове седло», и убёг, - последнее слово, булькнув цуйкой, потонуло в кружке.
- Хозяин, подлей!
Вергил уже прошёлся по всему боярскому совету, заработав не только суп с карпом, но и кружку вина от кого-то из благодарных слушателей. Песенка была быстрой, лютня, несмотря на свою расстроенность после встречи с лицом Вергила, звонкой: музыка была не просто разбитной – пьяной. Наступал следующий период праздника в «Шустром хорьке» - народ начинал пускаться в пляс: от притопов содрогался пол, хлопки звенели в ушах.
- …На кровати воеводской
Что ни место, то рубец –
Всяк девицу замечать
Взялся видный молодец.
Если так их отмечать,
Доживёт ли до весны
Господарская кровать?...

Длиной своего языка на западных воротах славилась тётка Василика, чей хлеб насущный и смысл всей жизни составляли сплетни. Михня Старожил много раз обещал отблагодарить говорливую бабу за поход на Никополь и родство с дедом нынешнего господаря, но никак не собрался.
В два дня новость разлетелась по граду: волк разтроился на южных воротах, к восточным пришёл уже стаей, у Михни вместо дубины появился арбалет, и он не стоял столбом, нет, а героически сражался с десятком – это у северных ворот – или сотней зверюг за жизнь своей милой бурёнки. За стеной хмыкали, презрительно поводя плечом – чего только эти посадские не напридумывают. Когда Михня Старожил пытался объяснить всё как есть, его дружески хлопали по левому плечу – чей-то чересчур шустрый язык сказал, что за правое его укусили «вот такими страшенными зубищами» – и наливали ещё.
После Отдания праздника Богоявления, вдогонку неутихшим ещё рассказам про Михню, поползли слухи о сожранных дворовых собаках и одной растерзанной козе с северных ворот. Теперь разудалые сказки превратились в жутковатые баечки, рассказываемые в почти полной тишине по корчмам и кабакам. Вергил, не желая мириться с потерей заработка, таки сочинил песнь о волках-оборотнях и вполголоса, с подвываниями, напевал её под леденящую кровь музыку расстроенной, оттого ещё более зловеще звучавшей лютни. После его песни, ещё и полночи не было, возмутительно трезвые посетители расходились по домам. Сначала Пирву Дихорул, а потом и Войку Вышибала выгнали лютниста за то, что отбивает посетителей, «пока не сочинит чего-нибудь повеселей». Вергил погоревал о красивой песне, породившей целое направление слухов – дескать, господарь волком оборачивается и по лесам зайцев гоняет – и снова взялся «всякое непотребство» петь.